Иногда, чтобы быть совестью нации, надо стать врагом народа. Российский сайт «Русский Репортер» опубликовал статью «Топором и мечом», в котором затронуты текущее состояние Азербайджана и армяно-азербайджанские отношения. Арменпресс представляет статью с некоторыми сокращениями.

«Вечером 18 февраля 2004 года лейтенант азербайджанской армии Рамиль Сафаров купил в магазине топор. Всю ночь он точил его, сидя в своей комнате в офицерском общежитии в Будапеште. За месяц до этого Рамиль приехал туда на курсы, организованные для военных из разных стран в рамках программы "Партнерство во имя мира". Вместе с ним на курсах оказались два молодых лейтенанта из Армении. Сафаров несколько раз сталкивался с ними в коридорах. Сперва армяне здоровались — но Сафаров не отвечал. В последний раз, встретив его в коридоре, армяне улыбнулись и один что-то сказал другому. В этот момент Рамиль понял, что сделает. Партнерство во имя мира он осуществил так: в пять утра вошел в комнату, где жил Гурген Маргарян, — она была незаперта — включил свет и несколькими ударами отрубил спящему голову. Проснувшийся сосед, венгерский офицер, закричал и в ужасе выбежал из комнаты. Рамиль выкурил сигарету, бросил бычок на хрипящее тело и пошел искать второго армянина. Но тот дверь не открыл. Сбежавшиеся военные начали уговаривать Рамиля — лейтенант был двухметровый, богатырского сложения. Сафаров не был уверен, что нашел нужную дверь — поэтому перестал ее ломать, а опять закурил и сдался прибывшей полиции. На суде он не выказал ни малейшего раскаяния, заявив, что жалеет лишь о том, что не убил второго армянина. Его приговорили к пожизненному заключению.

В августе 2012 года Азербайджан заявил о намерении купить венгерские государственные облигации на сумму 3 миллиарда Евро. Сразу после этого Рамиль Сафаров был передан Баку для отбытия наказания на родине — с гарантией, что он не будет освобожден. Отпустили его прямо в аэропорту, президент Ильхам Алиев подписал указ о помиловании, произвел лейтенанта в майоры, подарил ему квартиру и распорядился выплатить офицерское жалование за 8 лет, проведенные в тюрьме. Рамиля встречали как национального героя. Тысячи людей с ликованием вышли на улицы, телеканалы целыми днями показывали, как Сафаров возлагает цветы на могилу Гейдара Алиева и скромно благодарит земляков за поддержку. Даже его свадьба стала всенародной радостью.

Увидев все это, старый писатель, живой классик азербайджанской литературы, Акрам Айлисли решил отослать в редакцию рукопись, которая шесть лет лежала у него "в столе". Это была повесть "Каменные сны", рассказывающая об армянских погромах в Баку зимой 1990 года. В декабре повесть вышла в московском журнале "Дружба Народов", в январе его прочли в Азербайджане, и Акрам стал предателем. В феврале его книги жгли на площадях, в разных городах прошли митинги, люди скандировали "Айлисли — армянин!". Крепкая молодежь из правительственной партии "Ени Азербайджан" носила по Баку гроб с его книгами и жгла его портреты с нарисованным на лбу крестом. Даже в его родном селе люди митинговали и жгли книжки.

Президент Алиев назвал Айлисли очернителем, лишил звания "Народного писателя" и персональной пенсии. Министерство образования исключило его произведения из школьной программы. Управление мусульман Кавказа объявило его вероотступником. Жену и сына уволили с работы. Все, кто мог, — писатели, артисты и академики, — наперебой открещивались от предателя. Союз писателей Азербайджана на всякий случай исключил Айлисли из своих рядов, — хотя он вышел оттуда 20 лет назад. Депутаты парламента потребовали провести генетическую экспертизу Айлисли, чтобы выяснить, не является ли он армянином. Наконец проправительственная партия "Современный Мусават" объявила, что выплатит 12 тысяч долларов тому, кто отрежет писателю уши.

Бакинцы

В самолете я лечу с солидными устатыми мужчинами. У них холодный, закрытый взгляд, довольно частый на Кавказе. Взгляд, кажется, сообщает, что его хозяин совсем не верит в общую правду, а только в общие правила.

Москва по сравнению с Баку уже смотрится серой провинцией. Видно, что денег в стране просто некуда девать.

По дороге из аэропорта проезжаешь мимо космического, похожего на белую каракатицу музея Гейдара Алиева. Покойный "отец нации" смотрит на тебя с каждого третьего билборда — натянутая улыбка под холодным, как у удава, взглядом из-под полуопущенных век. В промежутках строит серьезное лицо его царственный сын — но получается плохо, вид у Ильхама сытый и беззлобный. Отец и Сын повсюду: на любом свободном куске гранита — обязательная цитата из кого-то из них или профиль "отца нации" в барельефе. Формула культа личности импортирована из Турции: власти стараются сделать из Гейдара Алиева местного Ататюрка, символ национальной идеи. Азербайджан вообще стремительно уплывает в родную тюркскую стихию.

Целый день я брожу по центру, присаживаюсь на скамейки и расспрашиваю людей, как они относятся к Акраму Айлисли и Рамилю Сафарову. Люди вежливы и дружелюбны. При имени Айлисли на лицах у всех возникает гримаса неудобства: на Востоке не принято говорить с гостями о плохом. "Мы не понимаем, зачем он это сделал..." "Почему он не написал про Ходжалы?.." "У него все было, его все любили, уважали. Я считаю, он просто зажрался..."

Зато когда я произношу имя Рамиля Сафарова, глаза блестят, лица теплеют и расплываются в счастливых улыбках: "Конечно, мы знаем Рамиля, это же наш герой! Мы так рады, что он вернулся!" Бакинцы не кровожадны — никто не верит, что Сафаров зарубил спящего армянина безо всяких причин. Все знают, что армянин бодрствовал, оскорблял Рамиля, чистил ботинки азербайджанским флагом и плевал на него. Так говорили по телевизору.

На улицах с формулировкой, что Ильхам Алиев — принц, все согласны. Но у большинства это протеста не вызывает. Люди говорят об этом, скорее, с улыбкой, как о чем-то сказочном: ну принц так принц — главное, чтобы и нам жить давал. Пока нефти много, монархия в безопасности.

Поезд в Эчмиадзин

Главный герой повести — Садай Садыглы, театральный актер, выросший в маленьком горном селе Айлис, в Нахичевани, на границе с Арменией, Турцией и Ираном. В Баку — 1989 год, скоро начнется война, с каждым днем нарастает националистическая истерия, по улицам бродят толпы погромщиков, армяне сами собой выбрасываются с балконов, их квартиры занимают какие-то злодеи с пустыми глазками. Из телевизора льется патриотическая ахинея, знакомые поскорее приспосабливаются к новым условиям. Ложь становится общепризнанной правдой. Садай Садаглы, не в силах принять человеческое оскотинивание, чувствует себя в полном одиночестве и постепенно сходит с ума.

В конце концов в душе артиста поселяется навязчивая мечта: чтобы искупить общий грех, он должен поехать в Армению, в Эчмиадзин и креститься. Это действие равносильно смерти, и Садай ни с кем не может поделиться своей мечтой. Он просто каждый день ходит на вокзал, и провожает поезд "Баку-Ереван", не в силах решиться.

Но Садай так и не уезжает — он пытается защитить пожилого армянина, которого топят в фонтане, и его убивают.

Степень крамольности этого текста трудно передать. Любая книга об армянских погромах стала бы в Азербайджане бомбой, за которую пришлось бы платить. Но этот поезд в Эчмиадзин — просто выстрел в голову. Такая правда, говорить которую никто не посоветует. И с которой, когда она произнесена, уже невозможно спорить, а можно только что-то сделать с автором.

Армяне

Главный враг Азербайджана — вездесущее армянское лобби, из любой проблемы торчат его длинные уши, все проплачено армянами. Эта паранойя изо всех сил нагнетается пропагандой. Азербайджанцев очень обидело, что Запад встал на сторону армян, практически не осудил оккупацию. Карабах — земля, на которой жили и которую считали своей оба народа, при этом юридически она принадлежит Азербайджану (а захваченная армянами "буферная зона" даже и спорной не была). Тем не менее, когда армяне изгнали азербайджанцев, Европа протестовала лишь для проформы. В целом западный мир привык сочувствовать армянам — отчасти из-за памяти о геноциде, а отчасти из-за того, что армян, как и евреев, везде много — и они формируют общественное мнение в свою пользу.

Молодежь, выросшая на официальном телике, вообще не знает, что Карабахская война была конфликтом за спорную территорию, для них это просто агрессия Армении. "Ну ничего, мы подождем. Вы же знаете, что бюджет Азербайджана в десять раз больше, чем у армян. У нас уже такая армия, что Карабах за один день можем забрать обратно. Пока нельзя, потому что Россия вступится — но однажды этот день придет." Впрочем, говорится это без злобы и с явным подтекстом, что воевать будет кто-то другой, хорошо оплачиваемые профессионалы.
Акрам

Я встречаю Айлисли, мирно прогуливающегося по улице. Это маленького роста, полный старичок, уютного вида, в кофте. Ни за что не подумаешь, что он тут гуляет, зная, что за его уши заплатили 12 тысяч долларов.

— Красиво у вас тут понастроили.

— Строительство идеет, даа, кто спорит, — Акрам говорит со смешным старо-бакинским акцентом, словно выпевая окончания, — Но, как писал Генрих Бёль, я тут настолько тоскую, что если не пойду на кладбище, становится вообще невозможно.

— Вы не боитесь по улицам ходить?

— Я, честно говоря, еле остался, у меня сердце не ахти какое. Но я до семидесяти пяти лет дожил, свою жизнь могу дарить — тому, кому нужен мир, нужно человеческая теплота, между соседями нормальные отношения. Но вот мои, моя семья — конечно, они не хотели бы все это терять, — Акрам обводит рукой небогатую обстановку своей квартиры, куда мы пришли, — Для них сближение наций это абстрактно. Это для меня тут вопрос жизни и смерти: если умру, не увидев эти две нации вместе, — я такой смерти не хочу. Когда написал, подумал: не буду пока печатать. А потом решил, что, как бы дорого не обошлось, надо все-таки идти против того, что происходит. Человек, который пришел в этот мир, должен отдать миру то, что дал ему Бог. Тот свет, который он получил, — через не знаю какие каналы — он должен оставить в этом мире.

— Надо ли писателю лезть в политику?

— Шура, милый друг, видимо такая история должна была случиться. Без этой травли не подействовало бы. Это, видимо, независимо от меня, от властей, — сама жизнь так построена. По закону физики тоже действие замечается только, когда противодействие есть. Хотя все это оказалось более чем неожиданным для меня. Самое удивительное, что армяне сейчас к нам относятся гораздо лучше, чем до этой скромной вещи. Конечно, есть и авантюристы, которые бы хотели, чтобы меня здесь убили, чтобы образ дикого народа создавать. Но интеллигенция и огромное количество простых людей смягчились, освободились от злости, подышали как бы. Хотя, конечно, я эту вещь писал не для армян, а для азербайджанцев.

— Но здесь-то люди думают, что вы оскорбили народ.

— Если бы я сомневался, что я хоть чем-то свой народ унизил, — я бы, наверное, сам сломался бы. Они хотят — если я два хороших слова об армянине говорю, то три об азербайджанце должен. Заботы мне не было — баланс мнений поддерживать! Я же описываю человека — как он воспринимает. Душевно хрупкий человек, который почти на грани сумасшествия от этой жизни. Который так страшно все переживает еще потому, что помнит, о чем рассказывали у него в деревне. Трагедия человека, когда все вокруг против его душевного состояния, против его взгляда на будущее. Братцы, давайте признаем, что гадости делали! Только после этого возможно идти на что-то хорошее. Черт-те что только не говорили: давайте проверим, какая у Акрама кровь. Хотя знают прекрасно, что я чистокровный турок. Что я Нобелевскую хочу получить. Что я на базар что ли товар принес? Но самое обидное, что это говорили от имени народа. Какая-то кабинетная крыса меня учит, что народ думает. Я вот с детства от бабушки, матери, дяди слышал только хорошее об армянах. Кто никогда армян не видал — те гораздо большие националисты, чем те, кто вместе жил. У нас редко-редко кто плохое слово скажет — это уже недоделанный идеолог, не нормальный деревенский человек. Демагоги такие и в деревне бывали, Шукшин их прекрасно описывал. Ох, я всегда с таким удовольствием его вещи переводил! Если сейчас провести референдум, подавляющее большинство будет за то, чтобы с армянами отношения наладились. Если идеология твердо скажет, что надо налаживать отношения — к вечеру народ уже по-другому будет думать. Народ — шкура та еще. Но, Шура, проблема вот в чем: как только армянский президент или наш пойдут на компромисс — тут же власть потеряют.

— А друзья вас поддержали?

— Когда я одному другу прочитал азербайджанский вариант еще, он от счастья чуть не прыгал. Это подвиг, — говорит, то-се, из глаз даже слезы вытекли. А теперь совершенно исчез из поля зрения. Боятся — что делать.

— Иногда мне кажется, что страна стала сумасшедшей, и люди ничего не хотят понимать. Вам не хочется отстраниться от этого всего? Шизофренику ведь не будешь что-то доказывать...

— Человек обозляется, если каким-то чувством знает правду, а должен воспринять ложь за правду. Когда человек живет между правдой и ложью, этот человек уже калека. Я всю жизнь очень хотел, чтобы было больше ясности, жаждал ясности. А желание отстраниться во мне с тех пор, как я себя помню. Это же частый образ у меня — одинокий мальчик, мечтающий как можно подальше убраться от людей. Всю жизнь я бежал — из деревни в город, из города в деревню. От хороших должностей бежал, от всяких собраний, от стола своего. Я ведь писать тоже не люблю — смешно сказать. Куда убежишь-то? Как избавиться от этого? Тянет на душе, уже невозможно, как беременный человек.

— Знаете, меня здесь, больше всего пугает холодный взгляд у некоторых солидных мужчин. Кажется, что за ним кроется какое-то глубокое недоверие к добру. Откуда у людей такое мироощущение?

— Это как паук, да? Как гусеница шелкопряда. Построит себе паутину и живет там. Не знает, что строит себе что-то, из чего выхода нету. Что же можно делать, человечество такое. По-моему субъективному ощущению, русский человек биологически менее хищник, чем кавказец. Не зря же они нахлынули именно в Россию. Нутром своим почуяли: русский почти не хищник, его можно обманывать и не бояться. Я, наверное, идеализирую, я же помню Москву начала 60-х, когда там учился. Другой еще был город, народ был совершенно наивный. Например, я очень извиняюсь, какой-то девушке скажешь: "Я тебя люблю," — и она верила, не знала, что кавказцу наплевать.

— Как получилось, что вы стали не таким, как все?

— Я ведь рос совершенно свободным мальчиком. Отец на фронте погиб, не было кого-то, чтобы мне сказать: пойди вот это сделать, потом приходи, будешь кушать. У нас же говорят: смотри так, женись на той. А я в стороне, ни под чью диктовку не рос, на меня никто не давил. Я в школе хорошо учился — только потому, чтобы оскорблений не слышать. Если мне учитель скажет: "ты плохо сделал" — я оскорблялся в душе, и с детского возраста хотел себя от этого оградить. Но вышло так, что оскорбляют меня много.

А мать у меня была свободнейшая душа, абсолютно давления на человека не терпела. Троих нас она вырастила — не помню, чтобы на нас голос подняла. Когда ее внуков наказывали, кричали на них, — она не выдерживала. Она своеобразный человек была, я весь от нее. А сейчас, представьте, пустили слух, что она армянка...

— Может быть, людям кажется, что если человек не вырос в атмосфере семейного насилия, то он какой-то не такой, не наш.

— Ха, вполне возможно! А она единственное, что знала — пророка своего Мухаммеда, и молилась всю жизнь. Она знала много стихов, сказок, сказочница была. Специальные были люди в деревне — приходили, ели-пели и сказки рассказывали — в основном девушкам, чтобы их воспитать честности. У нас говорят "намуз" — это женская честность, верность своей женской доле. Она, кстати, очень любила сказки Пушкина, их ещё до революции перевели. Она очень хотела учиться, но ее в четырнадцать лет замуж выдали. До глубокой старости она прожила и всю жизнь ту свою школу вспоминала. Свободная была душа. Она мне в жизни не сказала: ты это делай, это не делай. Только, если очень ей не нравится, каким-то образом скажет. Это была народная культура. Все-таки виновата советская система — что большую эту культуру, человеческую разрушила. У меня был друг, Вася Белов, он хорошо про это писал. Эх, Вася-Вася, сколько мы с ним водки выпили...

Церкви

Мое путешествие в Айлис началось десять лет назад. Я ездил автостопом по Турции, без денег, ночевал по деревням, где можно постучать в любую дверь, и тебя накормят и уложат спать. И почему-то меня тянуло все дальше на восток. Мне хотелось как-то понять этих крестьян, проникнуть вглубь их патриархальной жизни. Мне казалось, что там, где-то недалеко, под пылью, навозом и камнями, лежат первичные человеческие чувства, куда-то в нас растерявшиеся.

Однажды вечером я выехал на сиреневое нагорье, и по сторонам стали попадаться огромные черно-красные остовы армянских церквей, словно руины какого-то исчезнувшего мира. Никогда не видел я ничего странней и потусторонней этих развалин. Помню, в первой же церкви я остро почувствовал, что она вообще не людьми построена, а существует вне времени, за какой-то своей надобностью. В этих стенах был какой-то древний космический завет, заключенный до рождения нашего сознания, на ином языке. В окнах зияла пустота — и я чувствовал, что именно ради нее стоит эта церковь, ради понимания, что ничего нет. 

Некоторые руины были покрыты каменной резьбой. Львы, лошади, козлики, виноградные лозы, груши, медведи и люди, которые в них стреляют, орел, держащий в лапах зайца, и сам заяц — все сочилось жизнерадосностью и удивлением. Помню, меня поразил святой, держащий в руках храм. Это был каменный отпечаток конкретного человека с его реальными чувствами. И в лице отражалось обреченное понимание единственности своей жизни. Я почувствовал, зачем тем людям был нужен Бог, и почему мы легко без него обходимся.

Армяне потрясающе умели вписывать церкви в ландшафт — словно для завершения картины Создателю нужен был последний мазок, и Он давал кисть человеку. Без церквей эти горы не были идеальными. Глядя на маленький храм среди огромных просторов, я испытывал острое чувство радости, ясности и свободы. Церковь жила в вечном здесь и сейчас — и я тоже чувствовал, что живу.

А турки в деревнях жили в параллельной реальности — пыльной, солнечной и крикливой. Крестьяне копались в земле, возили на ишаках корзины с абрикосами. К древностям неверных они не испытывали ни малейшего интереса. Только пастухи с овцами, иногда укрываясь там, жгли костры, да мальчишки старались расквасить каменные носы. Я удивлялся: неужели никто из них не видит того, что меня так волнует. А через десять лет, прочтя Айлисли, я встретил в нем такого деревенского мальчишку, который завороженно стоит под куполом пустой церкви, ничего не зная, но что-то чувствуя.